ЦВЕТОК






1.

Когда художник добрался до храма, уже смеркалось. Он вытащил фонарик и осветил белые растрескавшиеся ступени. Дверь была приоткрыта, но художник медлил, разглядывая барельеф над входом.

- Добро пожаловать, - раздался вдруг голос; художник вздрогнул, опустил левую руку в карман плаща, и обернулся. Недалеко от входа, на низкой скамейке у стены сидел человек. По виду и голосу - пожилой.

- Я сторож, - сказал старик, опережая вопрос пришедшего. - Охраняю сей памятник искусства и архитектуры. Кстати, сейчас храм закрыт. Приходите утром.

- Ага, - сказал художник и вынул руку из кармана. - Значит, все правильно. Но я представлял себе все это... несколько иначе.

- Ага, - повторил за ним старик, пародируя его тон. - Вы представляли себе тайное и никому не доступное место в джунглях, куда добираются лишь самые отчаянные, чтобы увидеть Цветок.

- Да-да, Цветок!

- Ну, тогда вам сюда, - кивнул сторож. - Легенда относится именно к этой горе.

- Легенда? - Художник нахмурился. - Только не говорите мне, что Цветка не существует!

- Конечно, не существует. Э-э-ох... - Сторож широко зевнул. - Это такая же выдумка, как Моисеевы скрижали, Священный Грааль или висячий гроб Мухаммада. Хотя, конечно, ближайшими аналогами следует считать сожженный Геростратом Храм Артемиды, а также одно малоизвестное святилище в Малой Азии, - закончил он совершенно тоскливым голосом усталого экскурсовода.

- Даже если это и вранье... - Художник нетерпеливо дернул плечами. - ...я уже притащился сюда и хочу увидеть все своими глазами.

Он взбежал по ступенькам и положил руку на витую бронзовую ручку.

- Хорошо, - сказал тогда сторож, - но я должен вас предупредить.

- О чем? - Художник вновь, уже совсем нервозно, обернулся.

- Да вы не спешите. Времени у вас достаточно, а выбор серьезный...

Уверенная интонация старика заставила молодого вернуться к скамейке.

- Я слушаю.

- Видите ли, я вам соврал, но раз вы настаиваете... Цветок Красоты действительно существует. Но тот, кто его увидит, теряет зрение. Раз уж вы поверили в первую часть легенды и приехали сюда - вам придется поверить и в продолжение, которого вы, к сожалению, не знали.

- Да, я слышал, что посещение храма связано с какими-то неприятностями. Но насчет потери зрения...

- Посмотрите. - Сторож махнул рукой в сторону барельефа, выбитого в камне над входом.

Художник поднял фонарик. Теперь он понял, что зацепило его внимание в первый раз. Глаза на всех лицах закрыты, хотя изображены явно живые люди: кто-то идет, кто-то держит в руках инструменты.

- Потому туда никто и никогда не входит, - сказал сторож. - А пожертвования, кстати, оставляют у крыльца - вон в той каменной чашке.

Художник задумчиво прошелся вдоль стены, заглянул в чашку: там лежало несколько монет. Он вынул кошелек и добавил две свои. Монетки громко звякнули в темноте.

- А вы сами-то видели Цветок? - спросил он вдруг. Было заметно, что ему хочется навести фонарик на лицо загадочного старика, но он не делает это из вежливости.

- А мне ни к чему, - ответил тот спокойно. - Я ведь не художник, "красоты любой ценой" не ищу...

И чувствуя, что пришедший не очень-то ему верит, добавил:

- Ну, по крайней мере, я пока могу разглядеть и ваш крупный нос, и шрам на скуле. Интересно, кастетом или так, бутылкой?

- Бутылкой. Но это давно, еще в... - начал художник, и тут же остановился: если его нос действительно можно было увидеть сейчас, то старый шрам в этих сумерках не мог бы разглядеть никто. Он снова глянул на дверь, будучи уже изрядно озадачен как странным сторожем, так и предоставленным ему выбором. И поэтому совсем не удивился, когда рядом хрустнула ветка, и девочка лет восьми, непонятно откуда взявшаяся, весело сказала ему "Привет!" и села на скамейку рядом со сторожем.

- Еще один пришел? - спросила она старика.

- Он уже уходит, - ответил тот и погладил ее по голове.

Художник между тем продолжал водить лучом фонарика по барельефу, выхватывая из темноты каменные лица с закрытыми глазами. Потом он решительно выпрямился:

- Я войду туда.

- Как хотите, - сказал старик.

- Счастливо, - сказала девочка.

Художник вздохнул, толкнул тяжелую дверь и вошел в храм.


2.

Ничего ослепляющего не произошло. Внутри маленького храма горело четыре светильника, они освещали небольшое возвышение у стены, противоположной входу. Пахло чем-то кисловатым, напоминающим человеческий пот. Около возвышения - или алтаря? - запах усилился, и подойдя ближе, молодой человек заметил на алтаре цветы. Некоторые завяли, а некоторые засохли настолько, что едва не рассыпались в пыль от шума шагов. Однако ветка, лежавшая сверху, была совсем свежей. Правда, в свете факелов крупные орхидеи не так впечатляли, как днем; художник вспомнил, что точно такие же продавали на станции - звезды ослепительно-белых лепестков с алым язычком в центре.

Стоило ради этого тащиться в такую даль?.. Он еще раз пробежал лучом фонарика по странному алтарю, на всякий случай поглядел в углах - там тоже было пусто - и наконец заметил еще одну дверь сразу за алтарем. Поспешно вскочив на возвышение и пройдя по цветам, он распахнул дверь - и оказался на заднем дворе храма. Внизу в темноте лежала долина, откуда он поднимался сегодня днем на эту гору. Едва заметная тропинка вела от двери обратно вниз.

Художник захлопнул дверь и пошел по тропинке, подсвечивая себе дорогу фонариком и посмеиваясь над собственной легковерностью. Тропинка незаметно превратилась в проселочную дорогу, деревья расступились, открыв молодой месяц... а он все шел, не замечая ничего, кроме светлого пятна, прыгающего у него под ногами и иногда забегающего вперед, но не далеко - батарейки уже садились. И только когда впереди показалась неоновая надпись "BAR" - только тогда по-настоящему ощутил он прилив разочарования. Тонкий, едва заметный серп луны вспыхнул последний раз, как полоска света из-за неплотно задернутой шторы, и исчез за тучей. Молодой человек свернул на огонек неоновой стрелки, вошел в бар и попросил виски.

- Чистый? - спросил бармен, не отрывая взгляда от телевизора.

- Можете разбавить водкой, - зло сказал художник.

Бармен оглядел его с легким интересом, вынул две бутылки и смешал их содержимое с стакане.

- Смотрели храм?

- Да.

- Многие разочаровываются, - сочувственно заметил бармен. - Тут один даже повесился в прошлом году. Русский, кажется. А может, немец. А всё из-за этих, которые красивые сказки сочиняют, мутят людям умы... Вроде того свихнувшегося сторожа на горе. И потом еще говорят, что сумасшествие не заразно! А по-моему, очень даже заразно. Когда немец-то кончился, тут уж кое-кто из наших не выдержал. Собрались, пошумели, и чуть было не спровадили этого психа-сказочника в дурдом... Но все-таки не вышло. Исправно, говорят, служит, да и кто еще образованный будет в такой глуши стеречь ваши развалины? Потом знающий человек рассказал: заступился кто-то за этого старикашку, кто-то с бо-ольшим кошельком... Небось тоже какой-нибудь любитель старинных легенд. А по мне, так все одно - что бред больного, что легенды эти... Вы-то говорили с ним?

- Говорил. Хотя я не очень-то верю в такие истории. Так, покатался-посмотрел. Архитектура у вас интересная. Да и вообще, природа...

- Это да, это правильно. Здоровый туризм - это и нам хлеб. Что у вас за акцент?

- Французский. Париж.

- Ну, тогда у нас вам делать нечего. Такая глушь... Вот Богота другое дело: там тебе и казино, и девочки - первый класс.

- Да, пожалуй... Налейте-ка мне еще. И кстати, как отсюда быстрее пройти к станции?

- А просто вниз по дороге, так и идите.

- Замечательно, спасибо. Нет, сдачи не надо.

Художник опрокинул в рот еще один стакан и вышел.


3.

В это время сторож и девочка спускались с другой стороны горы. Они шли к реке. Девочка шла впереди, держа старика за руку, а он покорно следовал за ней.

- Ты рассказал ему легенду? - спросила она.

- Он знал ее, только не до конца. Впрочем, что толку. Он еще слишком молод - ни слушать, ни смотреть не умеет. Может быть, позже...

- Как жаль. Вот и ты не видишь меня.

- Я видел тебя. Это было давно и совсем в другой стране. Помнишь, я тебе рассказывал.

- Расскажи, пожалуйста, еще раз. Я очень люблю эту историю. К тому же ты каждый раз рассказываешь по-разному.

- Хорошо, - согласился старик. - Только ты смотри внимательно под ноги, а то мы оба свалимся и разобьем себе носы.

Он замолчал на некоторое время, а потом начал свою историю:

- Я был известным художником и жил в городе Лионе...

- Известные художники живут в Париже, - возразила девочка.

- Эй, кто рассказывает, я или ты? - Сторож легонько хлопнул ее по плечу. - То-то же, не перебивай.

Я действительно жил сначала в Париже, и именно там "сколотил" себе славу. Хотя, если говорить об известности - этим я был больше обязан своим шумным попойкам и выходкам, нежели картинам. Однажды, к примеру, я попал на вечеринку, где присутствовал сам Дали. Его жена Гала шокировала окружающих новым белым платьем, которое на первый взгляд выглядело очень консервативным, а на второй - совершенно неприличным. Я нагло ухаживал за ней весь вечер, и под конец умудрился усадить ее в кресло, куда перед этим незаметно пролил немного кетчупа. Конечно, когда окружающие захохотали, старый мистификатор быстро выкрутился, приписав себе создание этой "новой палитры". Он тут же усадил жену на лист бумаги и объявил полученный оттиск "шедевром менструально-критического метода". Но он был зол: чувство собственного величия изменило ему на мгновенье, и он ляпнул какую-то гадость про "соавтора" - фраза тут же была подхвачена владельцем салона, где выставлялись мои работы, и появилась на следующий день в газетах.

Но я и вправду любил рисовать, и рисовал неплохо. И когда известность позволила мне стать достаточно независимым, я решил, что жить в Париже вовсе не интересно и не оригинально. Особенно если уже не заботишься о своем "имидже" в среде болтливой парижской богемы. Мне же самому было все равно, где жить. Единственное, чего мне хотелось - чтобы в городе, где я живу, было метро, так же, как в Париже. Поэтому я переехал в Лион. Мой имидж это даже улучшило: для критиков и знакомых я превратился в эдакого гения-затворника, который возвысился над мирской суетой и теперь творит свои шедевры в гордом одиночестве.

Такая жизнь меня вполне устраивала. Я подолгу гулял один, наблюдая людей в разных ситуациях и при разном освещении - в метро, в парках, на рынках, иногда даже в темных кинозалах во время просмотра каких-нибудь экзотических фильмов, - и, возвращаясь в студию, много работал. В Лионе я нарисовал лучшие свои вещи: одевающуюся японку, которая держит во рту сломанный гребень для волос; мальчика-официанта, смахивающего отражение неба с залитых дождем столов; и еще несколько картин, среди которых наиболее известны "Безносый поцелуй" и "Музыка точильщиков".

Продолжал я и кое-какие выходки, разве что теперь они стали тоньше. Так было с "Кошкиной Стеной". Однажды я и двое моих друзей возвращались с пастелей. В метро в ожидании поезда я рассматривал серые стены, лишь кое-где расцвеченные рекламой и сомнительными надписями. А потом вынул синий мелок и быстро нарисовал кошку с длинной шеей и большими глазами. Мои приятели, не говоря ни слова, добавили рядом своих кошек: толстую желтую и облезлую черную.

Дальше все пошло само собой - не проходило и дня, чтобы на стене не появилось новой кошки. Каждый художник, а то и просто вольнолюбивый житель Лиона, ожидавший поезда на этой станции, считал своим долгом подрисовать свою кошку. "Кошкина Стена" стала не менее популярной, чем какая-нибудь выставка или музей; некоторые, услышав о ней, специально приезжали издалека, чтобы поучаствовать в затее. Рисовали уже не только на стене, но и на полу, на перилах эскалатора, на поездах...

Чтобы прекратить эти беспорядки, к Стене был приставлен специальный полицейский. Но и это не остановило любителей граффити: человек, проходя мимо, на секунду задерживался, прислонял к Стене заранее заготовленный трафарет, на Стене отпечатывалось нечто хвостатое и ушастое, а изобретательный автор тут же снова скрывался в толпе. Потом стали подбрасывать живых кошек: пугаясь толпы и поездов, те громко орали и разбегались в разные стороны... Через полгода после "рождения" Стены я прочел в газете историю, которая звучала совсем уж невероятно. Полицейский, дежуривший под Стеной, вдруг заметил, что прямо у него над головой осыпается штукатурка, и является кошачья голова - как будто кто-то высекает ее на Стене невидимым зубилом. Сообразительному сержанту понадобилось всего несколько секунд, чтобы оправиться от страха; поэтому он, хотя и поздно, но все-таки разглядел дуло пистолета с навинченным глушителем - пистолет торчал из окна поезда, отъезжающего с противоположной платформы...

Слушай, я, кажется, о чем-то другом рассказывал, - прервал себя старик.

- Нет-нет, все правильно, продолжай! - успокоила слушательница. - Ты рассказывал, как ты жил в Париже, потом в Лионе...

- Да, верно.. Ну вот, так я и жил, рисовал и шутил в свое удовольствие. Но однажды со мной случилась неприятность - я попал под автобус.

Со мной вообще частенько случались разные штуки по причине того, что я любил отключаться от реального мира, задумавшись или рассматривая что-то. В таком состоянии я мог выйти не на той станции метро или абсолютно позабыть о важной встрече. Один раз, очнувшись после очередного приступа "лунатизма", я обнаружил, что все люди вокруг меня - негры! На улице, в магазинах - нигде не было видно ни одного белого лица, и вдобавок ко всему шел густой снег... К счастью, это была не в Африка, а значительно ближе, и я кое-как добрался до дому в тот же день.

Как правило, все подобные истории кончались хорошо, но вот с автобусом вышла промашка. Я переходил улицу, совершенно не глядя ни по сторонам, ни на светофор. И наверное, перешел бы безо всяких проблем, если бы не чей-то окрик, вернувший меня к действительности прямо на середине дороги. Я обернулся, замешкался - и аккуратный белый автобус с синей полосой на боку откинул меня далеко вперед.

Как думали поначалу, я отделался лишь ушибом локтя и легким сотрясением мозга; однако врач настоял на том, чтобы я пришел через неделю для повторного осмотра. Я чувствовал себя прекрасно, но результаты осмотра насторожили врача: он сообщил мне, что мое зрение село - немного, совсем чуть-чуть, так что я сам этого даже не заметил бы, если бы не хитрые манипуляции с таблицами, висевшими у врача на двери. "Возможно, вы просто устали сегодня, - сказал он мне. - Зайдите-ка еще через недельку, на всякий случай..."

К концу недели я уже и сам почувствовал, что зрение мое портится. Я все еще видел хорошо, но было кое-что, безошибочно указывающее на ухудшение. Я заметил, что перестал видеть некоторые звезды - не те, яркие, которые видят почти все, а самые слабые, которые я прекрасно различал еще недавно. Я пришел к доктору за день до назначенного срока, и опасения мои подтвердились: зрение мое слабело, и достаточно быстро. Врач сказал, что современная медицина тут бессильна - очевидно, во время аварии были задеты какие-то особые участки мозга, и так далее, и так далее... Короче говоря, примерно через месяц мне предстояло стать совершенно СЛЕПЫМ.

Конечно, я сразу же отправился в бар и заказал приличное количество спиртного с надеждой упиться до беспамятства; однако дикая и моментально трезвящая мысль о том, что я, художник, ослепну, не оставляла меня ни на миг. Ни усталость, ни бессонница не могли примирить меня с тем, что мне предстоит.

Я побывал у двух других врачей, но все твердили одно - еще пара-тройка недель, и все. Рисовать я больше не мог: каждый раз, подойдя к мольберту, я видел, как тонкий рисунок расплывается у меня перед глазами, и руки мои начинали трястись.

Раньше я почти не встречал на улицах слепых, но за последнюю неделю мне попалось на глаза сразу несколько. Сначала - нищая девушка с собакой: они сидели на асфальте у входа в супермаркет. Потом еще двое, пожилые: один вел другого под руку - в свободной руке он держал белую трость, которой постукивал о край тротуара. Тот, которого вели, прижимал свою трость к груди обеими руками. У всех этих слепых были какие-то неживые, лишенные мимики лица; а лицо того, которого вели под руку, и вовсе ужаснуло меня - на нем застыло подобие довольной улыбки, как если бы улыбался экспонат из музея восковых фигур...

Знакомый скульптор пригласил меня на открытие своей выставки. Было много народу, шампанское, я даже слегка отвлекся от своих проблем... и тут взгляд мой упал на человека, который делал что-то странное. Он как будто обнял одну из новых скульптур моего друга, и стоял так, медленно ощупывая ее руками... слепой!!!

Я порвал отношения со всеми, даже с самыми близкими друзьями. Моя лучшая натурщица Соня - мы жили вместе уже четыре года, она сносила многое - в один прекрасный день не выдержала моей грубости, в слезах запаковала чемодан и уехала в Париж. Я никому не говорил о своей беде, поэтому все сочли такое поведение очередной причудой зазнавшейся знаменитости. "Надеюсь, в этот раз ты упьешься достаточно сильно, для того чтобы утонуть в Роне без красивых жестов!" - крикнула моя подруга перед тем, как уйти.

Странно, но возможно, именно эта фраза была единственным, что удержало меня от самоубийства прямо в тот же день. И какими пошлыми стали казаться все эти самоубийства на пустом месте, столь популярные в нашей артистической среде! Вся эта "борьба с невидимыми демонами", вся эта болтовня о "высших планах сознания", об "апокалиптических знаках в семиотике городской архитектуры"! В отличие от всех этих изнеженных эстетов, я теперь точно знал, каков он - Ад для Художника.

Оставшись совсем один, я целыми днями бродил по городу в пелене мокрого снега, в доску пьяный и абсолютно трезвый одновременно... А когда замерзал, спускался в метро и сидел там на скамейке, разглядывая прохожих, или ездил от станции к станции.

Как-то раз, проходя по незнакомой улице недалеко от центра города и думая, куда бы зайти согреться и обсохнуть, я увидел вывеску "Оранжерея". Внутри было жарко и сыро; со всех сторон цвели причудливые тропические орхидеи. На фоне заснеженных окон особенно хорошо смотрелись белые, с ярко-красными язычками в центре. От них шел тонкий, волнующий аромат, возникали мысли о киви и манго, о море и женщине...

Я снял плащ и сел на скамью. В конце концов, это неплохая идея - наглядеться на красоту впрок - перед тем, как я ослепну. Я вдруг понял, что все эти дни, бродя по городу, я старался увидеть как можно больше движущихся, сменяющих друг друга объектов. Как будто пытался отвлечь себя от мрачных мыслей этим калейдоскопом, напоминающим мне, что я все еще зрячий.

Да, в оранжерее было тихо и спокойно. Это была удивительная пауза в хаотическом вращении моего мира последних дней. Но вскоре я заметил движение: по одной из дорожек, вьющихся среди зелени, бродила девочка в очках и с большим альбомом. Она останавливалась около каждого цветка, зарисовывала его в альбом, затем приседала перед табличкой и аккуратно переписывала название. Она вовсе не была красивой, но она двигалась, и я невольно засмотрелся на нее, позабыв и о цветах, и о своей беде...

Ее нужно нарисовать, понял я.

В кармане плаща нашелся блокнот и обломок угольного карандаша: оказалось, я до сих пор ношу их с собой, по привычке. Я вынул бумагу и уголь - моя модель как раз присела перед бело-красной орхидеей, которая понравилась мне больше всего. Я набросал профиль девочки, глаза, волосы и воротник, и только собирался нарисовать очки... как вдруг девочка, записавшая название цветка, резко вскочила, очки слетели с ее носа и с треском разбились о камень дорожки. Теперь она выглядела точно так, как на моем рисунке - без очков.

Потом носик ее сморщился, и я затаил дыхание: сейчас заплачет. Но плакать она и не думала - наоборот, усмехнулась и сказала то ли орхидее, то ли камню, то ли самой себе:

- Ну вот и хорошо! Теперь мне не придется переписывать эти дурацкие названия. Скажу, что у меня разбились очки! Это ведь честно, правда? - спросила она у очков, валявшихся на дорожке. - Так что можно просто погулять тут и посмотреть на цветы. Их-то я вижу и без очков, и без названий!

Этот монолог так изумил меня, что я рассмеялся. Она сощурилась в мою сторону и строго спросила:

- А вы что тут делаете?

- Я?... я вот... тебя рисую, - ответил я и показал ей рисунок.

- Это очень правильно, что вы нарисовали меня без очков, - серьезно заметила она, подойдя поближе и разглядывая мой набросок. - Они, знаете ли, разбились.

- Держи, - сказал я и протянул ей листок.

Она еще раз взглянула на портрет и продолжила:

- С другой стороны, меня ведь никто не узнает на этом портрете. Я ведь все время в очках хожу. Так что совсем непонятно, зачем он мне...

Я рассмеялся снова, подумав: вот всемирно известный художник дарит человеку портрет, а человек спокойненько отказывается его взять!

- Впрочем, так и быть, давайте его сюда. Отдам его маме. Она-то узнает меня в любом виде.

Девочка взяла рисунок, поблагодарила меня и снова пропала в орхидеях.

Вот и вся история. Это был последний рисунок в моей жизни. Я слышал, что его впоследствии продали на аукционе за полмиллиона долларов, и сейчас он висит в одном из музеев США, в городе Бостоне. А я, как и предсказывали врачи, через три недели полностью потерял зрение. Когда это случилось, я выяснил, где растут те самые орхидеи с огненным язычком в центре и белоснежными лепестками вокруг него. И переехал сюда, на их родину.


Так что, - закончил свой рассказ смотритель храма, - я и в правду уже видел тебя, и могу видеть теперь в любое время. Хочешь, нарисую твой портрет хоть сейчас?

Он остановился, комично наморщил лоб и широко развел руки, как бы держа в одной воображаемую палитру, а в другой - воображаемую кисть.

- Пойдем, пойдем! - засмеялась его маленькая спутница. - Зачем нам этот портрет? Если ты можешь видеть меня в любое время, он тебе не нужен. А мне - тем более: я ведь всегда могу поглядеться на себя в речке.

- Это верно, - согласился старик, и снова взял девочку за руку.

Они вышли из леса, остановились на высоком берегу и стали смотреть на реку - в тишине, которую нарушил лишь далекий свисток поезда, отходящего от станции.



[комментировать]

Алексей Андреев
1996
fuga.ru