Клетка 7. ТАНЕЦ
Приезжий, решивший прогуляться без карты по центру Москвы или Праги, легко заблудится в течение первого же получаса. Две улицы, начинающиеся как параллельные прямые, метров через двести незаметно расходятся и ведут в противоположные концы города. Случайно выскочить на красивую площадь можно так же легко, как упереться в помойку.Иное дело - прямоугольные города, где не подводит школьная геометрия. Манхэттен нарезан своими авеню на такие же аккуратные кубики, как Васильевский остров - своими линиями, и в обоих случаях знаешь, что свернуть четыре раза налево - все равно что никуда не ходить.
Но и эта прямоугольность обманчива, как обманчива нумерация страниц в книгах. Ведь иная книга так и норовит открыться не там, где закончил читать, а совсем в другом месте, то ли напоминая уже прочитанное, то ли показывая, что будет. И помимо расчерченной на квадраты земли, есть другие стихи города - они просто ждут, когда гуляющий отряхнется от прямоугольных мыслей и будет готов сыграть в классики посложнее школьных.
И когда он готов, они показывают ему свой гипертекст. Порыв ветра в Нью-Йорке кидает его из Азии в Европу - запах жареного риса из Чайна-тауна сменяется запахом пиццы из Маленькой Италии, отчего гуляющему вдруг приходит в голову выяснить, что находится между итальянским и китайским кварталами, потому что на карте Евразии между этими странами находится нечто огромное, как шестая часть суши, и загадочное, как душа его жителей. И если гуляющий будет упорным в своих поисках, он узнает, что в кривом зеркале Большого Яблока это "нечто огромное" отражено в виде Grand Street, Великой улицы - очень маленькой, безлюдной и заваленной мусором.
В городе на Неве прямоугольники разбивает вода. Стоит пройтись пять минут по набережной - и правильный лист бумаги в клеточку превращается то ли в кораблик, то ли просто в рисунок гуашью, где плавные линии и яркие краски делают сетку клеточек незаметной, и уже не так сильно хочется идти умирать на Васильевский остров.
Но кроме размеченной улицами земли и несущего запахи воздуха, кроме стачивающей гранит воды и манящих ночных огней, есть еще одна, самая загадочная стихия, определяющая нетривиальные городские маршруты.
Первый раз такое случилось со мной, когда мне было десять. Я хорошо запомнил тот день - пасмурное, типично питерское преддождевое небо, которое может висеть над головой этаким перевернутым морем кефира целый день или целое лето. Мы с другим пацаном из нашего дома, Юркой, идем из молочного магазина. Мы собирались пойти на свалку, но меня послали за молоком. И вот я, выстояв длинную очередь, иду с полным пятилитровым бидоном обратно, а Юрка со мной, за компанию - во дворе все равно делать нечего. Мы идем и болтаем о новой проволоке для рогаток, которую Юрка нашел утром на автобазе. Эта новая проволока не гнется так легко, как та, что мы отыскали вчера, и рогатки выйдут на славу.
Вдруг Юрка спрашивает: "А куда это ты идешь?". Оказывается, мы свернули с дороги и идем не к моему дому, а совсем в другую сторону, по незнакомым дворам. А я еще тащу туда огромный бидон, который надо ведь отнести домой! Юрка кричит: "А-а, понял! Ты идешь вон за той девчонкой!" И я сам только в этот момент понимаю, что так и есть: я иду за девчонкой, которая стояла в очереди на два человека раньше меня, а теперь идет со своим бидоном домой впереди нас.
Потом такое случалось со мной многократно, и я сам над собой подсмеивался, понимая, что это уже привычка, что я не спешу с ними знакомиться, что мне доставляет удовольствие сама процедура преследования. В этом не было ничего общего со скромностью, застенчивостью или другими комплексами, не позволяющими подойти и познакомиться "в лоб". Скорее наоборот: небывалая легкость знакомств и быстрый переход от одной банальной фазы общения к другой случались в моей жизни слишком часто, начисто сметая все удовольствия Неизвестности и Непредсказуемости.
В молодости мне нравился "Пикник на обочине", но слово "сталкер" вызывало особые ассоциации. Еще до прочтения романа я знал, что в современном американском это значит "преследователь". Причем именно такой, который идет по пятам за женщиной. И лишь во вторую очередь, по старому, основному значению - "ловчий, рыбак или искатель сокровищ". Поэтому и "Пикник" я читал как особую эротическую метафору.
С годами в моей игре стали определяться свои законы, и наиболее удивительным был Закон Второй Встречи. Преследование обычно заканчивалось тем, что понравившаяся мне незнакомка заходила в здание, садилась в транспорт или пропадала из вида в толпе, так что я не мог больше идти за ней. В некоторых таких случаях я словно заранее знал, что больше никогда не увижу свою "жертву" снова. Это знание появлялось сразу после расставания вместе с уколом особой грусти, которую ни с чем не спутать. И хотя это набоковское "чувство невыносимой утраты на день-два" проходило довольно быстро, я еще долго помнил своих незнакомок - как ту маленькую, в морковном пальто и с розой в руке, за стеклом отъезжающего троллейбуса на Лиговском.
Но бывало и по-другому. Расставаясь с той, за которой я наблюдал, я не чувствовал грусти, хотя эта незнакомка нравилась мне не меньше других. И в таких случаях мы обязательно встречались еще раз, причем между первой и второй встречами проходило совсем немного времени. И во второй раз я уже знакомился по полной программе, узнавал телефон и прочие координаты, по которым ее можно найти. Так однажды я прошел несколько залов Эрмитажа вслед за симпатичной длинноногой блондинкой. Потом она резко свернула, и я больше не видел ее в музее - но вечером на Балтийском она вошла в вагон электрички и села напротив меня.
Так же было и с Ритой. Я увидел ее на концерте в "Октябрьском", и потеряв из виду, совсем не расстроился. Через три дня мы с ней одновременно вышли покурить на пожарную лестницу в общежитии, куда я заехал в гости к приятелю.
Несомненно, сейчас был как раз такой случай, и незнакомка из "Тетриса" снова была здесь, в сотне шагов впереди. Она двигалась "против стрелки вокруг шпильки" - классический прогулочный маршрут, когда шпиль Петропавловки всю дорогу стоит за левым плечом, но постепенно оказывается все дальше и дальше. На карте этот путь - метро "Горьковская", Кронверкский проспект, Биржевой мост, Стрелка, Дворцовый мост и дальше - выглядит как раскручивающаяся спираль. Это настолько противоречит общей прямоугольной природе здешней планировки, что и сам город на карте, где нарисован этот маршрут, оказывается похожим на огромное ухо.
Когда рыжеволосая в зеленом плаще прошла под Ростральной колонной с алым пламенем, мне показалось, что она хочет свернуть на Университетскую. Но она не свернула и вышла на мост, продолжая движение "вокруг шпильки", как бабочка вокруг лампы.
Начинало темнеть. Ангел, насаженный на острие Петропавловки, давно превратился из сияюще-золотого в бледно-бронзового, а незнакомка шла все так же не спеша, словно прогуливалась без определенной цели. Я перешел вслед за нею мост и слегка задержался на углу Дворцовой, чтоб не идти слишком близко на открытом месте. А когда она скрылась под аркой Главного Штаба, побежал.
И не зря. Площадь была полна людей, которые не считали, что перед каждым пожилым бегуном надо немедленно расступаться. Навстречу пронеслась стайка юнцов на мотороликах, чуть не сбив меня с ног. Торчащие из шлемов зеркальца заднего вида придавали им сходство с насекомыми, а странный общий ритм, в котором двигались молодые люди, позволял предположить, что в голове у каждого - запрещенный MTV-чип и полное равнодушие к пожилым бегунам.
Ближе к центру толпа стала еще гуще. В воздухе летали разноцветные волны и странные фигуры, напоминающие куски лимонного желе. В последнее время на площади постоянно что-то отмечали. Вот и сегодня, судя по толпам, был праздник - то ли "День военно-морской кухни", то ли еще нечто столь же судьбоносное. На разборной сцене перед дворцом кривлялась пара артистов, скорее всего ненастоящих. "Идоры", как сказал бы Гибсон, если бы писал свою "Idoru" по-русски. Впрочем, издалека они выглядели вполне живыми. Но петь такими идорастическими голосами живые люди могут только в том случае, если они постоянно вдыхают гелий. А когда звук неживой, то и изображение, скорее всего, тоже: с появлением голографических проекций высокого разрешения практически все поющие "под фанеру" перешли и на танцы "под голяк".
Я пробежал через Арку, едва увернувшись от очередной ноги с мотороликом, и снова заметил рыжеволосую - она уже выходила на Невский. А что если она так целый день будет бродить? В моем возрасте долго не побегаешь. Впрочем, я же сам собирался заниматься именно таким блужданием. И похоже, мой свободный поиск уже привел меня к нужному знаку. Только знак этот движется.
На пятачке в начале Малой Конюшенной выступал кукольник. Незнакомка остановилась посмотреть, и я тоже притормозил на углу. Из маленького магнитофона доносились гитара и скрипка, а на потертом чемодане в такт музыке плясала марионетка-цыганка. Причем делала она это довольно забавно. Большую часть времени ее руки и голова двигались так, как у обычной марионетки, то есть по воле ниточек, идущих к пальцам на правой руке кукловода. Но иногда кукла выделывала удивительно самостоятельные движения: она то поднимала кокетливо ножку (нитка, ведущая к ножке, при этом провисала без натяжения), то вообще начинала тянуть нитки на себя, словно зазывая кукловода потанцевать вместе.
Приглядевшись, я разгадал, в чем фокус. Левая, свободная рука кукловода была небрежно отведена за спину, словно бы для того, чтобы не загораживать зрителям обзор. Но именно этой рукой в перчатке он заставлял цыганку выполнять "самостоятельные" движения. Нитки левой руки были невидимыми - после жигановского беспроводного "лаптя" я вполне представлял себе, как может работать подобный телеробот. Впрочем, и робота не надо, достаточно радиоуправляемого электромагнита в чемодане.
Остальные марионетки висели на поясе артиста на своих ниточках и слегка покачивались, словно пританцовывали в хороводе вокруг хозяина, дожидаясь своей очереди. Вокруг этого кружка топтался еще один, более широкий круг - зрители. Музыка закончилась, стоящий в центре всех кругов кукловод подвесил цыганку к поясу и стал расправлять нитки следующего выступающего, одноглазого пирата. Моя незнакомка двинулась дальше по Невскому.
Она почти миновала Дом Книги, но на перекрестке неожиданно повернула, зашла в магазин и поднялась на второй этаж, где еще продавались товары из бумаги.
Весь первый этаж полностью захватили мини-диски, эльбум и другие современные носители, и пока я прохаживался там у лестницы, до меня донесся кусок разговора:
"Жидкая память - это нормально, но жидкая мать - это изврат, зачем она тебе?".
Я мысленно согласился и вдогонку подумал, что уже в конце двадцатого века разговор обычных программистов порой звучал куда поэтичнее, чем высосанные из пальца "находки" новоявленных классиков русской литературы.
Словно бы в подтверждение этой мысли, с другой стороны зала раздалось заунывное старческое бормотание: "Линк... линк... лин... клин... клин!..." Ну ясно, какой-то ретроград купил мультимедийную версию "Киборща" Вознесенского. Бормочущий голос закончил превращение "линка" в "клин" и смолк, но после паузы начал следующий круг: "Яху... яху..." Я не стал дослушивать, к чему в этот раз сойдется Вознесенский, и поднялся на второй этаж.
Незнакомка стояла у отдела рукописных книг и листала толстый, переплетенный в пергамент фолиант. Я спрятался на ближайшую стойку, открыл на середине первую попавшуюся книжку и стал делать вид, что внимательно читаю:
"...Говорят, что три части этой печати мужские, а одна - женская. Печать имеет силу только в том случае, если составлена из всех четырех частей, полученных от каждого из этих монахов и скрепленных красной нитью. Только тогда она подтверждает достоверность визы на въезд на Афон... Так же и с твоей музыкой. Ее нужно пропустить через все четыре времени года, и летом она будет звучать иначе, чем осенью. Если хочешь проникнуть в ее сущность, тебе придется выучить все четыре партии квартета..."
Ага, есть такой квартет из трех мужских и одной женской партии, подумал я. "Красавица-мартышка, осел, козел, и косолапый мишка". Впрочем, на другом континенте дети больше знали эту четверку под именами Железного Дровосека, Страшилы, Льва и девочки... не помню, как ее звали, какое-то очень электронное имя.
Однако кто же это у нас такой знаток таможенной системы Святого Афона? Я закрыл книжку: на обложке стояло "Милорад Павич". И правда, главный дедушка Крылов для европейских детей второй половины двадцатого века.
Незнакомка тем временем отложила рукописный фолиант и перешла к отделу поэзии. Я подобрался поближе и замер в ожидании маленького зрелища, ради которого частенько заходил сюда в прошлом.
Моя последняя бумажная книга лежала в самом углу. Незнакомку она привлекла сразу - так же, как привлекала до этого многих других посетителей. Белая, с едва заметным зеленоватым оттенком обложка была абсолютно чистой.
Рыжеволосая открыла белый томик. Она стояла ко мне спиной, но я знал, что на ее лице сейчас появилось то самое выражение удивления и непонимания, которое я тайком наблюдал почти у всех в подобный момент.
Листы книги тоже были совершенно чистыми.
Теперь она должна отложить книгу. Может быть, слегка пожмет плечами. "Белый квадрат" в литературе, только и всего.
Однако рыжеволосая не сдавалась. На смену удивлению пришло любопытство - настоящее, именно такое, на какое и была рассчитана моя последняя игра с бумажными изданиями. Незнакомка повертела книгу, внимательно разглядывая ее со всех сторон. Потом попробовала чистые листы на ощупь, посмотрела на просвет... И вдруг проделала нечто, из-за чего я готов был тут же броситься к ней. Приподняв полу плаща и слегка пригнувшись, она заслонила от света руку с книгой и голову.
Невероятно! Даже среди моих знакомых-литераторов, собаку съевших на всевозможном авангарде, нашелся лишь один, кто догадался. Сборник "Голоса тишины" можно было читать только в темноте, а самый интересный эффект достигался при слабом лунном свете. На обычном свету книга выглядела так, словно ее сшили, забыв напечатать.
Идея этой шутки возникла, когда Рита экспериментировала со светляками, пытаясь создать из бедных насекомых с фонариками нечто жуткое под названием "биодисплей". Никакие чудеса виртуальности не затмят в моей памяти ту ночь: мы вдвоем после шумной вечеринки возвращаемся домой, открываем дверь квартиры... и попадаем в космос. Некоторые из огоньков мигают, другие горят ярко и непрерывно, и почти все медленно двигаются, так что кажется - комната вращается, меняет форму, словно брошенный с высоты шелковый платок. Иногда какой-нибудь из светляков перелетает от стены к стене или падает с потолка. Самое большое созвездие зеленоватой руной горит на сетке форточки...
Рита дулась на меня еще три дня после той ночи, полагая, что перед уходом на вечеринку я нарочно открыл контейнер со светляками. Отчасти в качестве попытки к примирению я и попросил ее помочь с "ночной книгой". Она отнеслась к этому как к очередной бессмысленной причуде "человека архаичного". Но была рада, что я сделал шаг навстречу биотехнологии. Ей не составило труда вывести фосфоресцирующих бактерий, подходящих на роль типографской краски. Питанием для них служила бумага особого состава. В том экземпляре сборника, что хранился у меня дома, несколько букв одного из стихов светились не белым, как остальные, а красным - в этих местах на лист упали Ритины слезы.
Незнакомка опустила плащ. По тому, как торжествующе вскинулась рыжая грива, было ясно, что женщина разгадала загадку. Она расплатилась в кассе и вышла на улицу. Еще раз пролистала "пустую" книжку при дневном свете, подкинула ее на руке и положила в сумочку. И тут же перебежала Невский на красный свет, перед самым носом у ревущего потока, оторвавшись от меня на добрых сто метров.
Я снова нагнал ее перед Гостиным Двором. И вовремя: она свернула с проспекта и дальше пошла мелкими улицами, часто сворачивая. А минут через двадцать такого плутания и вовсе нырнула под низкую арку какого-то двора. Я решил, что дальше идти не стоит - видимо, здесь она живет.
Немного потоптавшись перед аркой, я собрался уже уходить, но тут заметил, что место мне совершенно незнакомо, а дороги я не запомнил. Я всегда плохо ориентировался в пространстве, а если шел с кем-то или за кем-то, то вообще переставал следить, куда иду.
Я оглянулся. Ни таблички с названием улицы, ни номера дома. На противоположной стороне - закрытый на ремонт магазинчик, на его стеклянной витрине - марки компьютеров и названия программ. В одном углу стекло разбито, и от "WINDOWS" осталось только "WIND". Я почувствовал, что ноги у меня промокли и замерзают. И решительно направился к арке.
Проходной двор привел меня в глухой колодец с помойкой в углу и обшарпанной вывеской "Oldies" над дверью в подвал. Я автоматически посмотрел на небо, обрамленное стенами колодца-двора, и двинулся к подвалу, приготовившись к худшему.
Как минимум, это могло оказаться дешевым ночным клубом с толпой окосевших юнцов, с крутящимися на потолке голографическими калейдоскопами "цифровой кислоты" и со странной музыкой, в которой я давно перестал разбираться. Окончательно я понял свою отсталость в вопросах музыки, когда в моду вошел "ангельский голосок". Барменша "Софита" для начала дико расхохоталась, когда я спросил, кто это играет на органе в их Нет-кафе. А потом объяснила, что это озвучка одного из сетевых информационных каналов. У какого-то московского миджея однажды произошел такой глюк: он по ошибке запустил плеер не на звуковом файле, а на графическом. Файл был до этого сильно пожеван неким вирусом, и видимо потому заиграл. Звук миджею понравился, он стал экспериментировать. А когда сделался известным, секрет разболтал по пьяни, и "ангельский голосок" стали крутить повсюду. "Ну и что же сейчас играет?" - спросил я у барменши, слушая свиристящие переливы на высоких тонах; это и вправду ассоциировалось с ангелами. "Политические новости Левкина, у него стрим плотный", - отвечала она.
Позже, во время редких посещений баров и клубов, я натыкался на еще более странную музыку - очень медленную и аритмичную, с неожиданными резкими "побоями" примерно раз в полминуты. Это оставляло еще более сильное ощущение дурдома.
Но и дешевый клуб с музыкой был бы не самым худшим вариантом. Со слов Риты я знал, что в городе существуют особые подпольные театры, в которых все зрители перед представлением вдыхают "микроскоп", и дальше с ними происходит нечто необыкновенное. Сам я никогда не видел даже рекламы подобных заведений. Рита в них тоже не бывала, но утверждала, что люди попадают в них нестандартными путями. Открывая дверь под вывеской "Oldies", я думал о том, что попал сюда вполне нестандартным путем и что мое неуемное любопытство вполне заслуживает не только магического театра, но и хорошего удара по затылку в темном подъезде. Или, с учетом прогресса - электрического удара охранной системы, которая настроена так, чтобы отличать жильцов данного подъезда от чужаков.
Против моих опасений, "Oldies" оказался стильным баром в духе ретро. Фотографии рок-музыкантов прошлого века в перевернутых водопадах сигаретного дыма, деревянные скамейки и столы, и та самая музыка семидесятых, которая так зацепила людей моего поколения - от всего этого меня вмиг прошибло потом и ностальгией.
Незнакомка сидела у бара с кружкой пива и болтала с барменом. Я проскользнул в угол.
Здесь можно было сидеть долго из-за одной только музыки: сначала TRex, потом Джим Моррисон, потом Eagles... Правда, знаки времени проникли и сюда. Через зал прошли с пивом две совершенно одинаковые девушки в больших очках - в прошлом веке их сочли бы двойняшками, но теперь вариантов было больше. В данном случае стандартный вопрос "общие гены, общий хирург или общий кумир" отпал сам собой, когда очкастые девицы сели под портретом Дженис Джоплин, который они могли бы с таким же успехом назвать своим.
Незнакомка пересела от бара к столику и скинула плащ: теперь она была во всем черном. Она по-прежнему сидела спиной ко мне, я так и не видел ее глаз. А вдруг тоже Дженис Джоплин? Хотя очков у нее как будто нет... Я подумал, что было бы неплохо пойти к стойке, взять пива. И может быть, подсесть к ней. Вот только кончится "Отель Калифорния".
С последним аккордом я встал и двинулся к бару. Паузы между песнями не было - сразу зазвучала следующая, очень знакомая композиция. Но я распознал ее, только когда услышал голос БГ: "Если бы я знал, что такое электричество..." Это был очередной ремейк: голос тот же, но музыка иная - более тревожный, более чувственный industribal, гулкий и быстрый перестук электронного тамтама. Сев у стойки, я обернулся и нашел глазами рыжую.
Она танцевала.
Старость - это не возраст, сказал я себе.
Конечно, с годами наплывы чувства безвозвратности могут слиться в одно сплошное nevermore даже для здорового человека: изнашивается и камень. Но до тех пор, пока физическое состояние не вредит состоянию ума, старость ощущаешь лишь как приступ особого настроения - вроде укола грусти в момент взлета самолета... ох, врешь, врешь, опять красивые отмазки, нету ведь у тебя давно никакого самолета, а есть только песенка на чужом языке, которую раньше насвистывал, не зная смысла и подставляя свои слова, но лет через двадцать вдруг понял, что можешь ее перевести - и оказалось, там были такие банальные строки, кто-то хочет быть птицей и улететь, всего-то делов, прямо как школьное "почему люди не летают", точь-в-точь то же самое, только сам ты успел поседеть на этих вот переводах, а толку? Главное, что не напоешь ты больше ту песенку со своими словами, не просвистишь просто так, пропало то состояние, когда были альтернативы и для слов песенки, и для собственных устремлений - вот она, безвозвратность, и каждый ее приступ - отрубленная ветка возможной реальности, аборт не подкрепленного волей желания, новый игольный укол и стежок красной нитки, пришивающей лоскуток к его месту на одеяле.
В тот момент, когда я увидел незнакомку танцующей, ритм музыки показался мне ритмом швейной машинки, с помощью которой кто-то веселый и энергичный взялся намертво пристрочить меня к табурету.
Я по-настоящему ощутил себя старым.
О да, я многие годы танцевал на клавишах, в вихре слов и идей, танцевал на всплесках смеха своих читателей, на эмоциях тех, кто слушал мои стихи, на нервах тех, кто сам танцевал под мои песни. Но я так давно, а может, и вовсе никогда не танцевал по-настоящему - телом. Рита любила сравнивать наших знакомых со зверями, и когда я однажды спросил ее, кто я, она сказала: "А ты, Викки - Все-Звери". Но вот где было самое настоящее "Все-Звери" - в танце этой рыжей в черном! Она оборачивалась то лисицей, то чайкой, то коброй, то веткой дерева на ветру; толпа танцующих росла, и долговязый парень вылез на середину, где кружилась рыжая, но рядом с ней выглядел как деревянный клоун, и она от него улетела - белые танцевать не умеют, говорила Паула с жутким испанским акцентом, она-то уж точно никогда не видала такого танца, такое видал разве что чешский мастер на все руки Альфонс Муха, но и его самый быстрый на свете карандаш ухватил лишь момент, когда она взлетает на цыпочки и вот-вот взлетит еще выше, вслед за пламенными языками волос - миг, о который ломаются карандаши всех художников мира и всех поэтов, а она лишь хохочет и летит дальше, вот-те и языковый барьер, филолог фигов, watch your vowels, преподаватель: бретелька с плеча - придыхание, росчерк в воздухе краем юбки, вокруг шпильки против стрелки, говори-говори-заговаривай, качайся-кружись, еще оборот - и круг танцующих двинулся в противоположную, по часовой, перешел в "паровозик", остальные стали пристраиваться, сороконожка ходила петлями между столами, задние тянулись схватить рыжую, звали ее в "паровозик", но она легко уворачивалась, не изменяя рисунка танца - удивительно было, как она все это видит, ведь огненная копна волос разметалась так, что казалось, у танцующей вовсе нет глаз.
Музыка оборвалась так же резко, как началась. Заиграло что-то спокойное. Народ разбредался к своим столикам, лишь одна пара осталась танцевать медленный танец.
Я повернулся к стойке и попросил пива. Пока в полунаполненной кружке отстаивалась пена, бармен прокатил через кассовый аппарат мою личку, снимая нужную сумму, потом долил пива и передал кружку мне. Я с удовольствием ощутил холодную поверхность стекла... и понял, что совершил ошибку.
Не нужно было брать пиво, нужно было пригласить рыжую танцевать!
Оборачиваясь, я уже знал, что опоздал. Там, где пару минут назад лежал ее зеленый плащ, теперь тускло блестела черная, отполированная множеством задниц пустая скамейка. Старику с вечномокрыми носками сегодня больше ловить нечего, грустно подумал я. И был неправ.
Когда я вернулся домой, в интерьере комнаты обнаружились новые яркие пятна. Аура орхидеи переливалась синим вихрями, словно цветок держали в огне газовой горелки. Новая почта. И не маленькая реплика, а приличное письмо. Я лег на пол перед "сонькой" и открыл почтовое окно.
От: Орлеанская
Тема: Сказка
Дата: 7 марта 2018 г. 23:59